Точеная талия, переходящая в крутые бедра была достойна самого изысканного прикосновения, шея, тонкая, слегка изломанная по лебединому, была отмечена редкими, странной формы, родинками, маленькая, почти геометрически четкая головка, кокетливо и точно завершала совершенный рисунок тела.
Судорожная, томная дрожь прошла и угасла, когда яркий острый луч, проник в бархатную темноту и обжег, почти ощутимо. Влажная испарина выступила везде, оросив самые заветные уголки.
Она ждала. Она жаждала его касания. Она знала, что его струна, грубая и острая ворвется, раздвинет, сожмет, завибрирует, ударит по оголенным нервам натянутым до отказа, до звона.. И ее, уже готовое к любви тело, рванется навстречу, раскроется, отдастся, зазвучит тугим, полновесным аккордом.
И он взял ее. Взял грубо, резкими пунктирными толчками он терзал и сладко мучал ее нежное тело. Все нервы-струны зазвучалир в ответ. Она была готова сорваться на крик, почти на визг, но сдержалась. И с последней сладкой и невыносимой судорогой в зал, затаившийся от нетерпения, полилась музыка...
Она была скрипкой, он смычком
Под ярким, уже почти летним солнцем, Она чувствовала, что наступает ее время. С каждым новым утром все больше и больше нарастало напряжение. Тугая плоть наливалась и белела под натиском весны и любви.
Он был шальным малым. Плотное, даже немного грузное тело, было тяжелым, но очень живым. Аромат желания, обволакивающий и доводящий до исступления, плыл теплым облаком, пронизывая, обволакивая, кружа. Он пробирался сквозь тугие сплетения белой зовущей плоти и толстый, слегка шершавый конец его орудия, набухал и подрагивал от нетерпения.
И вдруг.... Толстенькие и нежные, гладкие и атласные они медленно и призывно раскрылись. Казалось, что-то лопнуло, появилась розовая, чуть морщинистая изнутри щель, из которой медленно показалась, прозрачная, как слеза капля. Щель становилась все шире, влага все больше и больше орошала ее, и в розовых, блестящих и одновременно бархатных, влажных глубинах что то появилось... Оно увеличивалось, содрогалось и раздвигало свою тюрьму все сильнее и сильнее. Он больше не мог выдержать, и ринулся всем телом вниз. Его шершавое оружие очень медленно и нежно соприкоснулось с появившимся изнутри нее нежным кончиком, скользнуло внутрь и оторвавшись отпрянуло. Раз за разом, соприкасаясь все теснее он всасывал всей шершавой поверхностью сочившуюся влагу, дразнил, трепеща и вонзая и снова всасывал. И только, полностью насытившись ее нектаром и отяжелев, он улетел, унося на лапках желтую драгоценную пыльцу....
.... Она была цветком вишни, он шмелем..
Теплая и влажная, душная тяжесть навалилась и почти задушила. Она была и притягивающей и отталкивающей одновременно. Его холеная белизна с почти прозрачной, слегка пористой округлостью одновременно тянулась внутрь нее, внутрь этой странно пахнущей темноты, которая затягивала и доводила до нутрянных, пробивающих привычную броню судорог, и в тоже время, стремилась вырваться на свободу. Влажная духота победила, он вслед за очередной судорогой рванулся вперед, открылся рот, похожий на трещину или трещина, похожая на влажный и жадный рот. Что-то острое высунулось и впилось в мягкую влажность. Оно раздвигало, вбуравливалось, впивалось, всасывалось. И когда она совсем изнемогла от болезненного и сладкого ощущения, то вскочила на когтистые треугольные лапы и отбежала в сторону.
Под ней лежали треснувшие скорлупки и торчал клювик,..
Она была курицей! Он яйцом!
